Андрей Балабуха - Человек человеку — кот
Вообще-то немузыкальных звуков возникло два. Но первый не привлёк внимания слушателя Девятой: то было привычное кошачье мяуканье, сперва деликатно негромкое. Кот просто хотел выйти. Однако его хозяин, поглощённый ожиданием «Вариаций», пропустил просьбу четвероногого мимо ушей. Кот повторил — и на сей раз громко и выразительно, как это умеют оскорблённые и ограниченные в своих естественных правах коты.
И он тоже остался неуслышанным. И не только потому, что пошла «Тема». Потому что второй, куда более громкий и явно посторонний звук, как бы явившийся продолжением кошачьей жалобы, просто заглушил все прочие.
Может быть, впрочем, и второй звук — сопровождавшийся к тому же яркой и протяжной вспышкой за окном, куда более длительной, чем если бы то была заурядная молния — сам по себе и не заставил бы Зенона Птича отреагировать на происшедшее так бурно, как это произошло в действительности. Согласитесь, однако же: если непосредственно вслед за столь грубым вторжением в сознание, только что пришедшее в столь полную гармонию с великой музыкой, что человек бессознательно, в знак высшего восторга, сам начинает издавать какие-то невнятные, бессмысленные возгласы (а именно такие звуки и вырвались только что из уст меломана), если, повторяем, чуть ли не в тот же миг происходит ещё одно нарушение порядка — а точнее, если Кузя, ваш кот, друг жизни и поверенный души, благовоспитанный и многоопытный, и сам разражается на этот раз уже громчайшим и дичайшим мявом, какого Зенону не приходилось слышать ни разу за почти десять лет мирного сосуществования нормального человека с представителем таинственного мяукающего народа; и ещё более: если достойное четвероногое тут же, без малейшего разбега, совершает небывалый прыжок, собственной массой распахивает дверь и исчезает в густой мгле — даже человек с устойчивой психикой окажется не в состоянии сохранить высокомерное спокойствие и спокойно вернуться к вот уже зазвучавшей Второй части. Даже такой спокойный и уравновешенный, сдержанный и разумный, каким, без сомнения, и являлся уже названный нами почитатель классической музыки.
Так что, я думаю, никто (окажись у этой сцены хоть один зритель) не удивился бы, увидев, что в следующую секунду Зенон Птич, совершенно утратив самообладание, последовал за котом, лишь самую малость уступая ему в скорости. Впоследствии и сам Птич так и не смог найти разумное объяснение некоторым деталям своего тогдашнего поведения: тому, например, что он даже не задержался в помещении хоть на тот миг, что понадобился бы, чтобы выключить источник музыки, в то время как всю жизнь — и до, и после описываемого происшествия — был твёрдо убеждён в том, что заставлять музыку звучать там, где её никто не слышит — не что иное, как издевательство над высшими достижениями человеческого гения. А музыку Птич, как вы уже поняли, относил именно к таким звёздным откровениям. Не всякую, конечно.
2Снаружи было темно и сухо. Стояла ранняя осень, и горьковатый её аромат вызывал в душе чувство умиротворения и лёгкого сожаления об уходящем. Начавшие уже опадать листья тихо и обиженно перешептывались под ногами. В другое время Зенон обязательно постоял бы минуту-другую на месте, чтобы по достоинству оценить и запомнить эти впечатления. Сейчас, однако, ему было не до того.
— Кузя! — позвал он на бегу. — Кис-кис! Да Кузя же! Куда тебя понесло? А рыбка?
(Тут следует отметить, что Птич, убеждённый противник всякой рекламы, никогда не унижался до того, чтобы потчевать своего друга искусственной ерундой в пакетиках, хотя один такой хранился в кухонном шкафчике — на всякий пожарный. Естественное нуждается в естественном, полагал он. И специально для Кузи покупал рыбу, причём никак не жирную: мойву, например, кот обходил по дуге большого круга.)
— Кузя! Да где же ты?! — снова воскликнул меломан едва ли не в отчаянии.
Сожитель отозвался; судя по силе и интонации ответа, кот был возбуждён донельзя. Он бесшумно скользил где-то впереди, за деревьями, но направление Птич избрал правильное. Преследователь увеличил скорость до предела, разрешённого видимостью — а вернее было бы сказать «невидимостью», вечер уже соединился с ночью, — и стволами деревьев, возникавших каким-то образом вовсе не там, где располагала их память.
Напрягая зрение, Птич не пренебрегал, однако, и сигналами других органов чувств. И не пропустил мимо внимания ни изменившегося почему-то запаха (вместо мягкой горечи возник вдруг легко узнаваемый, резкий и свежий признак озона), ни лёгкого, но с каждым шагом усиливавшегося звука; сперва он походил на лёгкое потрескивание, но был в нём и какой-то элемент звонкости, как бы лёгкие, крохотные колокольчики трепетно общались между собою. Здесь, в дачной глухомани, в лесу, который ночью мог показаться даже и диким, ничего подобного прежде не слышалось и не обонялось. Так что ничего удивительного в странном поведении кота (думал Зенон на бегу) не было: просто кошки не любят неожиданностей.
Чужой запах между тем становился всё более сильным, колокольчики — громкими, хотя ритм их ощутимо замедлялся, как бы в противовес звукам, издававшимся Кузей и напоминавшим теперь уже скорее рычание. Видимо, кот не ожидал от цели, к которой стремился, ничего хорошего, и был готов даже к самым крайним мерам. Судя по звуку, он остановился; следовательно, динь-динь озонатор (такое условное название дал источнику волнений Птич) находился уже совсем рядом. Кошачий рык — с явными признаками сиплости — доносился теперь откуда-то сверху; кот, в соответствии с требованиями безопасности, занял позицию на одной из близстоящих берёз, распластавшись на одной из нижних ветвей и не переставая призывать хозяина к активному вмешательству. Жёлтые глаза Кузи светились, как фонарики, выдавая его местопребывание.
Птич остановился и, медленно переводя дыхание, стал всматриваться в совсем уже густую тьму. Жаль было, что кошачьи глаза всё же не действуют подобно фарам и не могут осветить то, с чего Кузя почти не сводил взгляда, лишь изредка на мгновение взглядывая на хозяина и как бы приглашая его поскорее заняться делом.
Однако человеческое зрение, хотя и уступающее кошачьему, тоже способно адаптироваться к темноте. Так что Птич, постояв с полминуты в неподвижности и не обнаружив за это время никаких признаков чьей-либо агрессивности, начал медленно, шаг за шагом, приближаться к тому, что находилось в десятке метров от него и отсюда представлялось ему небольшим — с футбольный мяч примерно — сгустком мглы, ещё более тёмным, чем сама ночь.
Поняв это, хозяин Кузи испытал сразу несколько новых ощущений.
Первым из них был, наверное, всё-таки страх. Ничего удивительного: всякая неожиданность не только у кошек, но и у людей включает прежде всего инстинкт самосохранения, чьё проявление и называется страхом.
Однако, уже в следующее мгновение возникло и другое чувство, Птичу не столь привычное: азарт.
Вообще он был человеком спокойным, размеренным, как говорится — педантичным. Педантов не относят к людям азартным — и совершенно правильно. Но вот на сей раз реакция его оказалась именно такой. Быть может, азарт в зачаточном состоянии всегда обитал в Зеноне, но не возникало в жизни обстоятельств, в каких эта спора могла бы пробудиться к жизни и начать своё развитие. Птич ни разу не выигрывал в лотереи, голову его не озаряли свежие идеи, в его руки не попадали старинные карты с указанием зарытых кладов, и даже десяти рублей на земле он никогда не находил. Он не играл ни в футбол, ни в теннис, ни в преферанс. И считал себя совершенно недоступным для каких бы то ни было увлечений. Потому, кстати, и жил холостяком.
Но вот сейчас, когда произошло нечто — не станем говорить «таинственное», поскольку этого мы ещё не знаем, но уж во всяком случае неожиданное — сейчас это странное, ранее не испытанное чувство вдруг обозначилось и стало стремительно расти в нём, оттесняя всё остальное, и страх в том числе, куда-то на задворки характера.
Впервые на его веку возникла возможность пережить приключение. Так, во всяком случае, он почувствовал. И этого оказалось достаточно, чтобы Птич принялся поступать вопреки собственным традициям.
3Остановившись шагах в пяти, Зенон Птич принялся медленно, методично сканировать взглядом всё окружающее, намеренно как бы не замечая явно постороннего предмета. Прежде всего, полагал исследователь, следовало убедиться в том, что неизвестный предмет, от которого и доносились всё более редкие звоночки, был тут одинок, и ни от чего другого не нужно было ожидать каких-то вмешательств. И, осторожно приблизившись ещё на шажок, он запретил себе совершать какие бы то ни было действия до того, как составит наиболее логичное представление о том, с чем же это он встретился и чего можно было ожидать от нарушившего его покой явления, а на что рассчитывать никак не следовало.
